Павел Филонов

Павел Николаевич Филонов (1883, Москва — 1941, Ленинград) — русский художник, теоретик искусства, поэт.

«В мире его, в отличие от Кандинского и Малевича, практически не знают. Считается, что в этом виноват сам Филонов. Он принципиально не продавал картины в частные руки. Особенно, как и полагается советскому человеку, не любил иностранцев….Филонов — фанатик и аскет — строил новый мир и новое искусство. И готов был принести ему любые жертвы. Питался только чаем и хлебом, десятилетиями ходил в одном и том же застиранном костюмчике и куртке, перешитой из солдатской шинели. Он сознательно отказывался от выставок в Нью-Йорке, Венеции, Париже. Запрещал писать монографии о себе. Не принимал подачек — отказался от пенсии и пайка организации художников.»

Детство художника.

Родился в Москве 27 декабря 1882 по ст. стилю, т. е. 8 января 1883 — по новому.

Родители Филонова, как он сам пишет, — «мещане г. Рязани»; мать была прачкой, отец — кучером, а позже — извозчиком. Отец бывший дворовой графа Головина, «бесфамильного». Фамилия «Филонов» была закреплена за ними уже после 1880 года. Местом своего рождения Павел Николаевич считал Москву, где он жил до четырнадцати лет. После смерти отца семья бедствовала, и занятия танцами на сценах театров Корша и М. Лентовского приносили Павлу заработок с четырех лет.

В конце 19 века семья Филоновых перебивалась, чем могла. Отец умер в канун нового 1888 года, оставив на руках беременной жены пятерых детей, младшему из которых, Павлу, не было на тот момент и пяти. Родившаяся через два месяца Дуняшка отца не знала.

Мать брала в стирку белье, старший брат Петя работал на фабрике, а сестры — 12- летняя Катя, 9-тилетняя Саша и 7-летняя Мария — под присмотром бабушки, рязанской крестьянки, вышивали крестиком полотенца, салфетки и скатерти, которые потом продавали на Сухаревке.

Вскоре вышивать приучили и маленького Паню. Усевшись с пяльцами у кухонного стола, он прилежно тыкал иголкой в белое полотно: нитка ложилась маленькими красными стежочками — будто чертила по листку бумаги тонкая кисточка.

Когда мать заболела чахоткой, жить стало и вовсе невмоготу.

Но в дело вмешался случай: в 16-тилетнюю сестру Сашу без памяти влюбился 40- летний инженер-бельгиец Александр Гуэ, владелец немецкой компании, строившей электростанцию в Петербурге.

Роман развивался стремительно, и уже очень скоро Гуэ увез из Москвы в столицу забеременевшую от него Сашеньку, а два года спустя, когда умерла мать, забрал в Петербург Сашиных сестер и Паню.

Александр Андреевич Гуэ , заметивший, что каждую свободную минуту мальчик рисует на любом подвернувшемся под руку клочке бумаги или холста, отдал его учиться в живописно-малярные мастерские, за год до этого организованные при Императорском обществе поощрения художников.

— Ты, братец мой, смолу-то на кисть бери, не жадничай, — учил его мастер. — Это тебе не по бумажке акварелькою малевать. Не просмолишь лючок как следует — весь двор летом по твоей милости от вони задыхаться будет…

Танцевальная выучка приучила Филонова с раннего возраста к самоограничению, требовательности к себе и высокой работоспособности, от природы он был наделен редкой остротой зрения и развитой интуицией. По свидетельству его родных, в молодости он усилием воли заставил себя оглохнуть и с трудом вернул себе слух. Психологию его неординарной личности, трудно понять без учета всех обстоятельств его юности.

Начало творческого пути

После переезда в Петербург в 1897 году Павел поступил в живописно-малярные мастерские и по окончании оных работал «по малярно-живописному делу».

По окончании обучения Филонов до 20 лет работал маляром-декоратором интерьеров в составе бригады Н.Н.Рубцова, находящейся во введении конторы двора принцев Ольденбургских, членов Императорской семьи. Пребывание на росписях дома в имении Рамонь под Воронежем, в образцово устроенном поместье, благотворно повлияло на мировосприятие будущего художника, приоткрыло ему общинный уклад жизни крестьянства, приблизило к пониманию органической основы жизни. Природа плодородных черноземных земель пробудила отклик в душе юноши, и в память о закатах в Рамоне появились его первые пейзажи маслом. Ремесленный характер исполнительских работ не мог долго утолять проснувшуюся потребность Филонова в творчестве.

К тому времени он уже видел дело своей жизни иначе: всего через два года после получения от Петербургской городской управы диплома малярного мастера он предпринял попытку поступить в Академию художеств. Параллельно, с 1898 года он посещал вечерние рисовальные классы Общества поощрения художеств.

С 1903 — учился в частной мастерской академика Л. Е. Дмитриева-Кавказского (1849—1916).

Руководитель студии поощрял в начинающих художниках точность и этнографические знания. Заработок давали заказы на изготовление эскизов торговой рекламы, для исполнения которых приходилось изучать анатомию животных и птиц по атласам и посещать музеи. За годы обучения он совершил путешествия на лодке по рекам Шексне и Волге, и проявил при этом сильный характер и недюжинную физическую силу, пройдя на веслах в одиночку часть пути от Рыбинска до Казани. Рисовал с натуры архитектуру старых русских городов и часто расплачивался за постой заказными портретами «по рублю за штуку».

— Ты пойми, Дуняша, вот я пишу дерево…— говорил Павел сестре. — Но написать я должен не только то, что вижу глазами… Запах, шелест листьев — все это должно написать!

— Ну, и на здоровье! А меня напишешь точь-в-точь! Без шелестов и без запахов…

Картины брата Дуняша любила точно так же, как любила бы его детей — без рассуждений и навсегда. Но собственный портрет решила все же попросить написать по своему вкусу…

Портрет сестры художника,певицы Е.Н. Глебовой

«Точь-в-точь» — так требовали в Академии. И Павел трижды упрямо штурмовал эту художественную крепость, работая по 15-17 часов в сутки: по утрам — в рисовальной школе академика Дмитриева-Кавказского, вечерами — над частными заказами.

В 1908 году Академия художеств наконец «сдалась»: Павел Филонов был зачислен вольнослушателем «за исключительное знание анатомии», как значилось в документах.

Анатомию он изучал по утрам, пока натурщики, приглашенные Кавказским, пили на кухне перед работой обязательный сладкий чай с булкой. Ставить натурщика позировать голодным считалось зверством. На молодых же художников такие нежности не распространялись…

В те годы многие студенты, ходившие в Академию днем, вечерами писали «для себя» совершенно иные, невиданные картины, потихоньку передавали друг другу заветные записочки, благодаря которым можно было проникнуть в собрания частных коллекционеров — Щукина, Морозова — «посмотреть французов». Однако, возвращаясь в академические классы, они вновь прилежно выполняли традиционные задания.

Академическая школа рисования и особенно уроки Г.Я. Ционглинского, его любовь к рисунку мастеров итальянского Возрождения Леонардо да Винчи, Микеланджело – и высокая профессиональная оценка им искусства Гольбейна, оказали определяющее значение в становлении Филонова. С академических пор, при всех стадиальных стилевых изменениях, творческим кредо для Филонова всегда оставалось стремление к поразительной точности рисунка и умение придать значимость каждому прикосновению карандаша к листу бумаги. Более того, это отношение Филонова к мастерству рисунка позже вошло как составная часть учения о «точке-единице действия» в его теорию аналитического искусства. Ранний «Автопортрет» (1909 года) изображает только его голову и руку, обхватившую высокий лоб.

Такой тип автопортрета с двойником за спиной, близок символистским портретам художников круга журнала «Золотое руно», но при всей каллиграфической изящности линий он исполнен большей внутренней монументальностью и погруженностью во внутренний мир. В «автопортрете» есть явное указание на то, что интерес к психологии человека творящего и обращение к сознанию воспринимающего будет отличать все дальнейшее творчество Филонова. Трудно переоценить влияние, какое оказывал в начале 1910-х на многих студентов Академии их соученик неформальный лидер латыш Вольдемар Матвейс.

Он уже имел диплом педагога, был знатоком всех художественных событий и последних тенденций и наряду с этим стал одним из первых серьезных собирателей и популяризаторов примитивистского и африканского искусства. Он сразу выделил самобытность живописных задач, которые ставил перед собой Филонов, познакомил его с новыми направлениями в живописи и литературе.

По рекомендации Матвейса Филонов вместе с небольшой группой студентов Академии, зимой 1910 стал членом объединения «Союз молодежи». Пребывание в 1910–1914 годы в среде новаторски настроенной петербургской творческой молодежи определило интеллектуальные предпочтения и стиль работ Филонова, его обращение к «заумной» поэзии. Члены объединения поэтов «Гилея», вошедшие в «Союз молодежи» «будетляне» (русский аналог слова «футуристы»), и живописцы искали своих путей в новом искусстве, они смело экспериментировали с формой, фактурой и смыслами. Собирали древности и изобретали «заумь».

В 1905 — 07 г.г. Филонов путешествовал по Волге, Кавказу, посетил Иерусалим.

В 1907-1909 дважды совершил паломническую поездку в Палестину с заездом на Афон, изучал христианские древности, писал копии икон; побывал на Кавказе и посетил православный монастырь в Новом Афоне, делал этнографические этюды.

В марте 1910 года он представил свои работы на первой выставке только что созданного «Союза молодежи», созданного по инициативе Е. Г. Гуро и М. В. Матюшина .

А спустя несколько дней был исключен из Академии за то, что прямо на глазах изумленных профессоров написал сине-зеленого Аполлона и, по словам ректора Беклемишева, «работами своими развращал товарищей».

Впрочем, через несколько недель талантливого студента взяли обратно. Но осенью он все же ушел: сам и навсегда. К тому моменту Павел Филонов уже был одним из наиболее заметных в обеих российских столицах художников-новаторов.

Творческая жизнь независимого художника началась с поездки в деревню Ваханово в 1910 году. Вдали от Петербурга он написал небольшую по размерам картину символического содержания «Головы» и ее появление на второй выставке «Союза молодежи» впервые обратило на Филонова внимание прессы. В 1912 году он принимал участие в разнообразной деятельности объединения. При обсуждениях современного искусства Филонов, в тексте «Канон и закон», тогда уже выразил теоретическую оппозицию французскому кубизму, увидев в нем одну из разновидностей реализма, добавившего к традиционному типу изображения предмета с одной точки еще вид сверху или сзади предмета.

Павел Филонов. Головы.

Филонов участвует в выставках и мероприятиях «Союза…» до его распада в 1914 г.

К этому периоду относятся «Пир королей», 1913 г. (холст, масло, 175 Х 215 см.), «Крестьянская семья», 1914 г. (х., м., 159 Х 128 см.), «Мужчина и женщина», 1912 — 13 г.г. (бумага, смеш. техника, 31 Х 23,3 см.), а так же — многочисленные работы на бумаге и картоне, которые он (уже) называет «формулами»: формула цветка, городового, пролетариата и т. п.

Шестимесячная образовательная поездка по Италии и Франции, предпринятая в тот год Филоновым, раскрыла ему богатства мировой культуры. Он, как праведный «младосоюзник», смотрел Европу не с туристической стороны: многие километры древних дорог им были пройдены пешком, и он видел памятники, не включенные путеводителями в обычные маршруты. В Лионе Филонову повезло, и он, трудясь в ателье витражиста и в литографической мастерской два месяца, заработал денег на недельное пребывание в Париже.

По возвращении в 1912 году, Филонов был особенно продуктивен и создал многие произведения, ставшие программными для того периода, и среди них картину и две акварели «Пир королей».

Павел Филонов. Пир королей

Полотно отразило уже его личный интерес к стилистике средневековой готики, привнесенный путешествием. Цветовое решение композиции напоминает красно-синее свечение воздуха, проходящего через витражное окно готического собора. Сюжет с сидящими за длинным столом мужскими и женской фигурами, с накрест сложившими на груди руками, вероятнее всего, можно отнести к иконографии пасхальной трапезы, на тему христианской жертвы указывает также символика изображения рыбы.

Поэт Хлебников остро воспринял сюжет, назвав его «пиром мертвых королей».

А вот что писал художник Олег Покровский после встречи с мастером:

«Перед моими глазами была картина, которую я так хотел видеть. Огромный холст занимал почти всю стену. Кроваво-красные тона цвета запекшийся крови и разложения. В темном и глубоком подземелье, вокруг стола-жертвенника, застыли деспоты — короли смерти. Короли, вершившие мрачный обряд тризны по самим себе. Власть самодовлеющая и беспомощная, потерявшая свой смысл и свою цель. Традиция владычества, тоже умирающая».

В 1912 г. Филонов пишет статью «Канон и закон», где уже ясно сформулированы принципы аналитического искусства: антикубизм, принцип «органического» — от частного к общему. Филонов не отрывается от природы, как кубисты, но стремится её постичь, анализируя элементы формы в их непрерывном развитии.

Редкое фото: Матюшкин, Крученых, Филонов, Школьник, Малевич.

Первая любовь.

Весной 1913 года от лейкемии умерла Елена Гуро, поэтесса, художница, жена и сподвижница одного из основателей «Союза молодежи» Михаила Матюшина. Осенью того же года на пятой выставке «Союза» было решено отдать под ее работы одну из лучших комнат, устроив таким образом в рамках общего вернисажа небольшую посмертную мини-выставку Елены. В этой самой комнате Павел Филонов и встретил Ольгу Громозову.

За развешиванием картин и разговорами время пролетело незаметно. Ольга хотела знать все: что пьют и едят короли на его картине, чем он пропитывает холсты, где хранит работы и почему почти не продает их.
Странно, но ее несколько наивные вопросы совсем его не раздражали…

Когда начало смеркаться, они вместе вышли на Невский. Павел и сам не знал, как осмелился просить эту чуть знакомую ему женщину зайти к нему на Васильевский, в свою темную, пыльную и полупустую комнату под самой крышей. Обычно он почти никого не звал туда. Даже стульев для гостей не держал.

Мольберт, полотна, прислоненные прямо к стенам, разбросанные по полу банки со скипидаром, керосином и тюбики с красками… Табурет и железная кровать. Стол за неимением места пришлось вынести на лестничную площадку.

Женщины же казались в этой монашеской келье и вовсе несуразно лишними, совсем как звуки разухабистой музыки, доносившиеся из расположенного напротив трактира.

В свои тридцать лет Павел Филонов с юношеским максимализмом продолжал считать женщин лишь досадной надобностью, отвлекавшей от главного дела — живописи. Впрочем, точно так же Филонов относился к еде, питью и вообще всему, что не было частью его работы. Но все изменилось после случайной встречи в «Союзе» на Невском.

Теперь по утрам, выбегая из своего подъезда, Ольга все чаще видела двигавшуюся ей навстречу долговязую фигуру. На большелобом лице сияла по-детски смущенная улыбка… Вечером чуть ли не каждый день та же фигура маячила под окнами издательства, где Ольга работала редактором.

После смерти своей жены Матюшин попросил Громозову, дружившую с Еленой, подготовить к печати рукописи Гуро, и очень часто после работы Филонов провожал Ольгу с Фонтанки на Петроградскую сторону, в домик на Песочной улице. Сам Павел тоже частенько бывал там.

Осенью 1913 года в разгаре была подготовка к задуманной футуристами постановке трагедии «Владимир Маяковский». Автор в ней должен был сам сыграть главную роль, а Филонов и Иосиф Школьник — нарисовать эскизы декораций.

Приехавший из Москвы Владимир Владимирович что ни вечер устраивал в матюшинской гостиной громогласные споры с оформителями будущего спектакля. Казалось, стены маленькой комнаты специально расступаются, чтобы вместить двух этих Гулливеров — Маяковского и Филонова.

Вслед за метельной, сырой зимой пришла неожиданно ранняя весна 1914 года. Гулкий каменный переулок, в котором жил Филонов, вдруг наполнился нежными, красноватыми отблесками играющего в верхних окнах солнца. Даже в его пыльной келье будто разлился свет — на стоявшем подле окна мольберте цвело разноцветными цветами новое полотно…

В начале весны 1914 года Филонов начал писать одну из самых светлых, ярких и нежных своих картин — «Святое семейство». В мае увез работу доделывать на дачу к сестре, ближе к живым цвета и птицам. Белокурая Дева Мария, державшая на руках малыша — Иисуса, стала портретом Громозовой…

В конце лета Ольга как будто невзначай сказала Павлу, что собирается замуж. За Матюшина…

Святое семейство

Становление.

Художник совершает поездки по Италии, Франции и в 1913 г. пишет декорации для постановки трагедии В.Маяковского «Владимир Маяковский» в театре петербургского Луна-парка. К этому периоду относится сближение Филонова с Велимиром Хлебниковым (облик Филонова угадывается в рассказе Хлебникова «Ка»). Филонов написал портрет поэта (не сохранился) и иллюстрировал его «Изборник», 1914 г., а в 1915 г. опубликовал свою поэму «Проповедь о проросли мировой», с рисунками, по духу напоминающими хлебниковские.

В 1915 г. Филонов и его группа выпустили манифест «Интимная мастерская живописцев и рисовальщиков „Сделанные картины“», где провозглашается реабилитация живописи (в противовес Малевичу) и картин, «сделанных картин и сделанных рисунков». Каждое прикосновение к холсту, по Филонову, — «единица действия», атом. «Упорно и точно рисуй…вводи прорабатываемый цвет в каждый атом, чтобы он туда въедался, как тепло в тело или органически был связан с формой, как в природе клетчатка цветка с цветом».

Филонову важны методы, которыми действует природа, а не она сама. Его метод включает равнозначно абстрактное и фигуративное.

В 1915 г. Филонов пишет «Цветы мирового расцвета» (х., м., 154,5 Х 117 см.), которая войдёт в цикл «Ввод в мировой расцвет».

Осенью 1916 г. он мобилизован на войну и направлен на Румынский фронт рядовым 2-го полка Балтийской морской дивизии.

Павел Филонов принимает активное участие в революции и занимает должности председателя Исполнительного военно-революционного комитета Придунайского края в Измаиле и т. п.

Зимой 1918-1919 года Павел с Дуней жили в пустой квартире старшей сестры, которая, овдовев, уехала из голодного Петрограда в Дугу. А они остались в городе и очень бедствовали, квартиру отапливать было нечем.

… — Есть, Дуняша, тоже нужно уметь, — говорил сестре Павел, разложив на фарфоровой тарелочке два прозрачных куска шершавого хлеба, пару сморщенных картофелин и щепоть соли. — Меня этому научил один араб, с которым я как-то плыл в Иерусалим. Кусок хлеба и кисточка винограда — больше у него ничего не было. Он мог проглотить их за три минуты. Но он медленно жевал почти четверть часа, не отрывая взгляда от какой-то одному ему видной точки на горизонте. И когда закончил, был абсолютно сыт.

В 1918 г. он вернулся в Петроград и принял участие в Первой свободной выставке произведений художников всех направлений — грандиозной выставке в Зимнем дворце. Виктор Шкловский приветствует художника, отмечая «громадный размах, пафос великого мастера». На выставке были представлены работы из цикла «Ввод в мировой расцвет». Две работы: «Мать», 1916 г. и «Победитель города», 1914-15 г.г. (обе — смешанные техники на картоне или бумаге) были подарены Филоновым государству.

В своем трудолюбии Филонов не знал предела. Даже встречаясь с любимыми сестрами, едва поздоровавшись, возвращался к мольберту и так просиживал весь вечер, слушая их рассказы о жизни и кропотливо рисуя что-нибудь тонкой кистью…

Автопортрет 1921

К 1922 г. относится попытка Филонова реорганизовать живописный и скульптурный факультеты Академии художеств в Петрограде — безуспешная; идеи Филонова не находят официальной поддержки.

Филонов прочёл ряд лекций по теории и «идеологии» аналитического искусства. Конечным результатом была «Декларация „Мирового расцвета“» — наиболее важный документ аналитического искусства. Филонов там настаивает, что, кроме формы и цвета, есть целый мир невидимых явлений, которые не видит «видящий глаз», но постигает «знающий глаз», с его интуицией и знанием. Художник представляет эти явления «формою изобретаемою», т. е. беспредметно.

В 1922 г. он дарит две работы Русскому музею (в том числе — «Формулу петроградского пролетариата», 1920-21 г.г. — х., м., 154 Х 117 см.).

Летом 1925 года Академия художеств в очередной раз предложила Филонову, упорно отрицавшему традиционную систему учебы, взять мастерскую хотя бы на время каникул. Неожиданно он согласился.

Впрочем, уже осенью занятия, так и не вписавшиеся в академический ранжир, переместились к нему домой. Так родились «Коллектив мастеров аналитического искусства» и ставшая знаменитой «филоновская школа».

Спустя два года сенсацией стала «Выставка мастеров аналитического искусства» в Ленинградском Доме печати (ЛДП), слывшем в то время одной из цитаделей авангардного искусства. Сроки выполнения работ были минимальными, практически нереальными для молодых, не очень опытных живописцев, и сутками не выходивший из помещения ЛДП, Филонов помогал им не только словом, но и делом, став по существу соавтором всех картин.

На холсте, подаренном ему учениками в память об этой выставке, художник в тот же год начал писать свою «Формулу весны». А в начале 1929-го, когда работа над нею близилась к концу, руководство Русского музея сообщило Филонову о намерении устроить осенью большую ретроспективную выставку его работ, В апреле первые полотна и рисунки отправились на Инженерную улицу.

Весна в который уже раз в жизни Филонова вновь была полна надежд…

Попытка художника зрительно воссоздать параллельный природе мир, т. е. уйти от реальности в изобретаемое, отвлечённое, несмотря на революционно-пролетарскую фразеологию Филонова, становится опасной утопией. Постепенно вокруг художника воздвигается «берлинская стена» изоляции и отвержения. Филонов пытается удержаться, создавая группу «мастеров аналитического искусства» — МАИ.

В 1927 г. эта группа филоновцев выставляется в Доме печати и участвует в постановке «Ревизора» Гоголя. Позже Филонов курирует работу учеников, иллюстрировавших карело-финский эпос «Калевала».

Сам Филонов не принимает заказов и преподаёт бесплатно; он получает изредка пенсию, как «научный работник 3-го разряда» (или же — «художник-исследователь», согласно Филонову). Мастер голодает, экономит на чае и картошке, питаясь лепёшками, но не забывая о щепотке махорки…

Он часто пишет масляными красками по бумаге или картону (многие шедевры, как «Формула империализма», 1925 г., 69,2 Х 38,2 см.; «Нарвские ворота», 1929 г., 88 Х 62 см.; «Животные», 1930 г., 67,5 Х 91 см.; одна из последних работ Филонова — «Лики», 1940 г., 64 Х 56 см.).

К этому периоду относятся так же важные работы на холсте, как два варианта «Формулы весны», 1927—29 г.г. (второй монументальный холст — 250 Х 285 см.), «Живая голова», 1923 г., 85 Х 78 см.; динамичное — «Без названия», 1923 г., 79 Х 99 см. и «Композиция», 1928—29 г.г., 71 Х 83 см.

Никаких денег я с вас не возьму!

Однажды к Павлу пришел молодой мужчина с пшенично-рыжими волосами. Он представился соседом — Петром Серебряковым. Павел смутно припоминал: видел этого парня во дворе пару раз, однажды под руку с пожилой женщиной лет шестидесяти. «Наверное, мать…» — подумалось тогда ему.

Цель неожиданного визита разъяснилась в следующие несколько минут. Рано утром умер отец Петра, и теперь его вдова Екатерина Александровна хотела сделать на память портрет покойного мужа.

— Никаких денег я с вас не возьму! — Филонов раздраженно рубанул воздух ладонью. — Вы с мужем готовили революцию и денег не ждали. Не нужно и мне…

Соседом П. Н. Филонова по дому был Эспер Александрович Серебряков (1854-1921 гг.), бывший морской офицер, народоволец и эмигрант. В эмиграции Серебряков познакомился с юной Катей Тетельман, тоже народоволкой, и в 1885 г. они поженились. Серебряковы были соседями Филонова по дому — так в связи со смертью Серебрякова в 1921 с Филонов познакомился с его вдовой, Екатериной Александровной.

До своего обращения к художнику Екатерина Александровна картин его никогда не видела. Да и сейчас, смущенная неожиданно неприветливым приемом, не решалась как следует рассмотреть полотна. А они закрывали в комнате все стены от пола до потолка.

Впрочем, они договорились, что вместо оплаты она обучит Филонова английскому. За эти уроки Филонов подарил ей написанный маслом букет васильков. Остальные картины берег для задуманного много лет назад музея аналитического искусства.

За уроками последовало позирование для портрета, которым Филонов решил отблагодарить свою учительницу, потом были долгие разговоры по ночам и обмен книгами…

А уже очень скоро 38-летний Павел признавался Екатерине, стоявшей на пороге шестидесятилетия:«Во мне столько нежности к вам, как к доченьке своей».

Неожиданную любовь Филонова Серебрякова приняла спокойно и ясно: всем сердцем, без ложного стыда и ненужных раздумий. Свою же позднюю страсть прятала ревниво и трепетно, лишь изредка поверяя бумаге: на страницах дневника, в коротеньких письмах, написанных мужу и в накарябанных наспех простеньких домашних записках: «Милый, дорогой мой, я тебя люблю. Чайник стоит под подушкой», «Люблю, целую, твоя Катя…»

Любить Павла Филонова было делом нелегким.

Екатерина Александровна Серебрякова и Павел Николаевич Филонов

Страшнее нищеты и смерти

Как и ему самому, ей не хотелось верить в то, что день ото дня становилось все очевиднее: из любимого сына советской живописи Павел Филонов неотвратимо превращается в ее пасынка. Самым ужасным было то, что он решительно не в силах был понять, за что и почему родная страна, еще недавно горячо верившая его кисти, вдруг так страшно и горько его предала.

Подлую мысль о том, что сам невольно обманулся в собственных идеалах, он гнал прочь, как бешеную собаку: она была страшнее нищеты и даже самой смерти.

Выставка картин, уже развешанных в залах музея, так и не открылась, несмотря на заступничество Луначарского и Бродского, несмотря на фарс «общественного просмотра», устроенный новым музейным руководством и неожиданно обернувшийся триумфом Филонова.

Все без исключения «представители пролетариата», приглашенные с крупнейших ленинградских заводов, единодушно высказались за открытие выставки. Снять полотна сразу после такой «пролетарской поддержки» руководство музея не решилось, но и открывать выставку не стало. Еще долгих двенадцать месяцев картины, как узники, висели по стенам запертых залов.

А напряжение вокруг имени Филонова между тем сгущалось с каждым днем. Сначала из «филоновской школы», почувствовав надвигающуюся опалу учителя, ушла половина учеников. А в декабре 1930 года было, наконец, по приказу замдиректора Русского Музея Ивасенко, официально объявлено, что выставки не будет.

Филонов вёл аскетический образ жизни: не стремился к известности, поэтому отказывался от выставок за рубежом, скромно питался, довольствуясь хлебом и чаем. Силой воли ещё в детстве он наказал себя глухотой, а затем триумфально победил инициатический недуг, вновь открывшись звукам этого мира.

Более того, общественность прониклась глубоким неприятием его творчества. Филонов стал одиозной, гонимой фигурой, что не могло не нанести вред его Школе – многие последователи были вынуждены отречься от своего учителя. За Филоновым прочно закрепился ярлык «классового врага». Под давлением НКВД один из его товарищей наложил на себя руки, на предательство не пошёл только скульптор Иннокентий Суворов. Филонова отвергала страна, в которую он хотел перенести центр тяжести современного искусства, поскольку искренне считал, что именно русскому искусству должно принадлежать мировое господство.

В 1930 году он был арестован как «германский шпион».

По привычке, выработанной годами испытаний, Филонов бодрился. Когда не было денег на холсты, писал на наклеенной на фанеру бумаге, увлек учеников коллективной работой над иллюстрациями к «Калевале», брал от художественных организаций немногочисленные заказы.

А затеянные учениками хлопоты о назначении ему как нуждающемуся пенсии решительно отверг. «Назначат за заслуги перед искусством — приму, а подачек не нужно». Позже из гордости отказался и от пайка… Даже у жены и сестер брал деньги или еду только в долг и после долгих уговоров.

Могучий талант Филонова был так явен и ярок, что отрицать это не решались даже его враги. Сочувствовавшие же пытались помочь: подбросить заказ, предложить деньги за картины. Но максимализм Филонова с годами все крепчал, становясь то ли крепостной стеной, которая защищала его от вражеских налетов, то ли стенами одиночки, куда он сам себя заточил.

На неоднократно поступавшие от коллекционеров просьбы уступить хотя бы одну работу он отвечал жестким отказом, равно как и на предложения выставиться за границей или продать там хотя бы несколько картин: «Все мои работы я завещаю пролетариату!»

Впрочем, многие слышавшие эти его слова, вынуждены были признать, что в устах одетого в линялую толстовку Филонова подобные газетные лозунги звучали совершенно естественно и искренне.

На страницах дневника Филонова скрупулезно зафиксированы его копеечные траты:
«…сахар -I р. 10 к., брошюра Конституции — 15 к., бумага — 2 р.. трамвай — 90 к., махорка — 70 к.»

Советский график Е. Кибрик писал :

«Он свел до полного минимума расход на жизнь. Одежду свою — неизменную куртку из выкрашенной в синий цвет солдатской шинели, серую кепку, солдатские башмаки и старые черные брюки — он носил по выработанной им системе абсолютно бережно. Питался черным хлебом, картошкой, курил махорку. Он решил тратить не больше 20 рублей в месяц. Зарабатывал их техническими переводами (он по самоучителю изучил иностранные языки.»

Вспомнив студенческие времена, он вновь «искал ремесла». Бродил по поликлиникам, детсадам, стадионам, выискивая мелкую художническую поденщину: роспись табличек с азбукой, фигурки конькобежцев, иногда портреты вождей.

Время Филонов экономил так же жестко, как и расходы. Писал, писал, писал,.. Днями, ночами, без сна.

Несмотря на продолжавшуюся год за годом опалу, слава Филонова среди художественной молодежи все росла. Теперь уже записочки с его адресом — «Набережная реки Карповки, 17-а» — передавали из рук в руки, просили счастливцев, знакомых с художником, взять с собою «на просмотр»…

И шли, шли, шли на Петроградку нескончаемой вереницей: в ватниках, полушубках, кургузых пиджаках на вате, старых перелицованных шинелях…

Из Омска, Новосибирска, Кузнецка, Саратова, Баку, Москвы и Смоленска…
Кажется, он мог бы составить карту страны по адресам своих визитеров.

В 1936 году Екатерина Александровна поехала в Москву, надеясь с помощью своих друзей — старых большевиков организовать персональную выставку Филонова. Вот что писал Филонов об этом замысле:

«Невозможно описать, как она хочет что-либо сделать для Испании и какова сила ее ненависти к фашистам. Каждый раз, когда из газет или по радио мы с нею узнаем о ходе гражданской войны, она говорит, что надо делать мою выставку, надо всеми силами добиваться, чтобы она состоялась, и весь сбор до последней копейки отдать испанским борцам. Мысли наши об этом одинаковы, но я думаю, что родимая дочка даром потратит свои кровные гроши на поездку в Москву, — московские изо-душегубы скорее будут помогать генералу Франко, с кем они, по-моему, одного фашистского поля ягоды, чем согласятся на мою выставку. Но в маленьком слабом тельце моей жены живет неукротимая воля и вера, и она рвется в Москву.»

Куда бы ни выслали! Верь мне, ни дня не промедлю — поеду вслед

А кольцо вокруг сжималось все плотнее.

В 1938 году аресты, бушевавшие в стране, добрались и до его собственной семьи. Один за другим были арестованы оба сына Екатерины Александровны: старший Анатолий, в начале 30-х уже прошедший через Устьлаг, и младший Петр, много лет остававшийся преданным товарищем Филонова.

По возрасту Павел, бывший всего на 7 лет старше Анатолия и на 15 — Петра, едва ли годился им в отцы. Но по силе воли и твердости характера он без рассуждений принял на себя ответственность за эту небольшую семью, которую теперь истребляли у него на глазах…

В июне пришло сообщение о том, что Петр выслан на десять лет без права переписки в дальневосточные лагеря. Пришедшие на Карповку сотрудники НКВД потребовали выдать его вещи, книги, тетради и те, что показались им наименее ценными, сожгли прямо во дворе, не заботясь о том, что из окон второго этажа на них смотрит оцепеневшая от горя Екатерина Александровна.

Спустя месяц в отделение милиции на ул. Скороходова вызвали и саму Серебрякову… Никто не мог поручиться за то, что она вернется оттуда.

— Куда бы ни выслали, Катя, слышишь? Куда бы ни выслали! Верь мне, ни дня не промедлю — поеду вслед. Ты веришь?

Из милиции вернулись затемно. Подписку о невыезде, данную раньше, с Серебряковой сняли. О сыновьях же не сказали ничего нового. Весь вечер и половину ночи она читала их детские дневники, Павел, сидя у мольберта, рисовал начатую накануне картину. Под утро у Екатерины Александровны случился тяжелый сердечный приступ, завершившийся инсультом…

Филонов сам дежурил у ее постели, ночь за ночью спал, сидя в кресле, не снимая сапог и не раздеваясь, сам поил и кормил «дочку» с ложки, добывал всеми правдами и неправдами мандарины, которых уже много лет вообще не держал в руках…

Учеников тем не менее встречал все так же гладко выбритым, в отутюженной одежде. Разговаривая в коридоре, прислушивался к каждому звуку из комнаты: не позовет ли жена, не попросит ли чего…

Здоровье Екатерины Александровны то немного поправлялось, то снова давало сбои… После одного из особо сильных приступов она написала Павлу прощальное письмо, завершавшееся словами:

«Будь здоров, мой дорогой Паня… Кланяйся Пете, Толе… Твоя Катя. Прости, прости!.. Одень мне шелковое платье, оно в ящике…»

Однако жене Филонова было суждено пережить мужа.

Делать запасы — это преступление!

Вечером 22 июня 1941 года в квартире Филонова раздался телефонный звонок. Звонила сестра Дуня:«Паня, умоляю, купите что сможете. На все деньги, что найдешь… Если нужно, я займу».

И в ответ услышала: «Если в такое время даже такие люди, как мы и вы, будут делать запасы, это будет преступлением!»

Голода Филонов не боялся, он давно был неотъемлемой частью его жизни. Он знавал времена, когда месяцами приходилось сидеть на одном хлебе и кипятке, слегка приправленном клюквенным соком…

Гораздо больше, чем голод и холод, Павла Николаевича страшили зажигательные бомбы, каждый вечер сыпавшиеся на город страшным огненным горохом.

Любой из этих горошин было достаточно, чтобы в огне пожара погибло все, что создавалось ценою жизни: практически все картины Филонова хранились у него в мастерской.

Не в силах передоверить никому ночную охрану дома, он, укутавшись во все, что мог найти, до рассвета простаивал на промерзшем чердаке…

Ему было и ту пору уже 57 лет.

Однажды в темноте, сорвавшись с лестницы, он упал и сильно расшибся. А на следующее утро не смог встать с постели…

3 декабря 1941 года художника не стало.

Он умер от голода в блокадном Ленинграде.

Девять дней его тело лежало в нетопленой комнате на Карповке. Это были дни, когда далеко не каждому мертвецу в городе доставался даже гроб, не говоря уж говорить о поминальных речах…

Доски на гроб для Филонова удалось достать чудом: помог Союз художников.

12 декабря его похоронили. Екатерину Александровну, которая не могла идти, невестка и золовка везли на кладбище в детских санях.

Р. S. Двухэтажный дом на Карповке сохранился до сих пор. Сейчас в нем детский сад. Немного поодаль стоит «дом Матюшина», который всю блокаду хранила от разорения ослепшая после контузии Ольга Громозова. В нем расположен Музей русского авангарда.

Екатерина Александровна Серебрякова умерла весной 1942 года. Место ее захоронения неизвестно. Ее сыновья Толя и Петя не вернулись из заключения.

После смерти вдовы картины Филонова самоотверженно хранили его сестры, Мария и Евдокия. Эвакуироваться из блокадного города они решились только тогда, когда смогли сдать наследие брата на хранение в Русский музей. Именно там сегодня находятся почти все работы Павла Николаевича. В 1977 г. Е.Н.Глебова , исполняя последнюю волю художника, официально преподнесла в дар Русскому музею 300 произведений Филонова.

Похоронен на Серафимовском кладбище